Плетение фиктивного космоса в девятой-десятой главах 1-го тома Мёртвых душ, как симулякритивной языковой реальности, мимо которой проезжает, въезжая в языковое пространство 2-го тома, Чичиков.
В своей книге “Мастерство Гоголя” Андрей Белый называет приём написания Мёртвых душ проведением фигуры фикции. Мир “Мёртвых душ”, существующий в амплитуде между “всё” и “ничто”, неуравновешен – “Ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар… не так, чтобы слишком молод”. Так въезжает в город NN Чичиков, задавая тем самым поэтику неопределённости, обезличенности, обобщённости всей поэме – как будто укутывая город в по земле волочащийся за его бричкой парашют из тумана: “до некоторой степени что-то”, “темно представляется”, “мы едва”, “какими-то общими местами” и т.д. (Подробнее об этом у Белого в главе “Приём “Мёртвых душ”).
Всё население городка NN оказывается втянуто (отуманено, лишено, при внимательном рассмотрении, черт) в эту фикцию; призрачность же коллективного сознания гоголевских гомункулусов при сюжетной необходимости сталкивать их, облечётся рано или поздно в слова – в ложь.
В мире, лишённом конкретики, тщательно запрятанной в боковом ящичке у Чичикова, аксиомы рождаются огульно – “обе дамы наконец решительно убедились в том, что прежде предположили только как одно предположение”.Словам опереться не на что, они – как бесцельно (однако, всё же, не совсем, как будет видно далее) воздухоплавающее пенсне, лишь изредка присаживающееся на авторский нос, который высунулся “из походной телеги” – дыхнуть вдохновенно-патетически легендарным прошлым.
С первой по восьмую включительно главу первого тома происходит подготовление к абсурдистскому спектаклю, который во всю силу развернёт своё действие в девятой-десятой главах; спектаклю, который предвосхитит в том числе инфократию XX-го века. Декорации выстроены из обоюдополезной лжи между Чичиковым и помещиками Маниловым и Собакевичем, этот “отвечал… что крестьян он ему продал на выбор и народ во всех отношениях живой”, получив свои по два с половой рубля за душу. Ложь эта (вполне себе конкретный корень которой, напомним, таится в шкатулке, символизирующей, по мнению Набокова, сердце Чичикова и, в то же время, повторяющей структурно Дантовский ад). Так вот, ложь эта, по принципу игры в сифу, перекидывается на других городских жителей, которые, в действительности, жаждут её, алчут сплетен, слухов, пустопорожних толков, поскольку город “не в глуши… недалеко от обеих столиц” и т.п. обобщений, являющий пустоту (то есть не характеризуемый уникально; апофеоз этой обобщённости, по которой бродят все эти безымянные губернаторы и полицмейстеры) нуждается в описательных средствах.
Если мотивированная помещичья ложь означает промасленные лицемерием механизмы взаимодействия между персонажами, устоявшиеся и рабочие в городе NN, то ложь немотивированная описывает ничто, складывая, в городских пересудах, космос из миражирующих звёзд – “Она не умела лгать: предположить что-нибудь – это другое дело, но и в том случае, когда предположение основывалось на внутреннем убеждении”. Это, в том числе, имеет в виду и Набоков, когда пишет, что у Гоголя между комическим и космическим – одна свистящая “c”. Эта “c” – мерцающее основание, на котором выстраивается структура художественного мира. То есть, эта набоковская формула описывает не процесс трансформации – космос не обретается из смеха; “с” качается взад-вперёд (на авансцену – в закулисье), как гоголевский малоросский месяц, на котором сидит чёрт, пока какой-нибудь пьяный хохол не прогонит галлюцинацию, встряхнув головой.
Откровенней всего (в девятой-десятой главах) этот приём оголяется в случае с “Повестью о капитане Копейкине”, рассказанной почтмейстером с целью определить Чичикова. В рамках “неправильного” космоса Чичиков (он же разбойник-фальшивомонетчик) в качестве капитана Копейкина – безупречен, несмотря на отсутствие у того руки и ноги. Но именно здесь абсурд достигает апофеоза, лопается о физическую, материальную данность (ценностнообразующую для чиновников уездного городка) – “Только позволь, Иван Андреевич… ведь капитан Копейкин, ты сам сказал, без руки и без ног, а у Чичикова…”. Внезапно проступает (как химеры из “Вия”, завязнувшие на солнечном свету в окнах) сквозь невнятицу почтмейстера – “так сказать”, “словом”, “в некотором роде” – универсальный космос и, в качестве созвездия, ударный сатирический пафос повести, серпом проносящийся над сценой по цветущей фикции чиновничьих выдумок. Ясен он, конечно, только читателю, городские же служащие, на секунду отрезвлённые этим тотальным несоответствием, тут же ныряют обратно – в плетение сумятицы, фантазируя уже насчёт Чичикова-Наполеона.
Посмотрим же, как эта фиктивная космогония, начинающаяся с приездом в город взволнованной Коробочки и кончающаяся смертью полицмейстера, расцветает, поэтапно:
I. Начинается всё с оксюморона “мёртвые души”, который, вырвавшись из лексического поля канцеляризмов, производит ошеломляющее впечатление на просто приятную даму – означает описательно удобоваримый для общества города NN схизис (все последующие алогичные допущения, рождающиеся в сплетнях, вырастающих из “мёртвых душ”, характеризуют-в-плетении космос этих безымянных или условно именованных горожан; ср. с тем, как полнокровно описывает мёртвых Чичиков, просматривая списки умерших в седьмой главе, людей из легендарного прошлого, тех самых богатырей, что перевелись на Руси);
II. Просто приятная дама и дама приятная во всех отношениях безосновательно выводят из известия о том, что Чичиков купил у Коробочки мёртвые души следующее – “Это просто выдумано только для прикрытия, а дело вот в чём: он хочет увести губернаторскую дочку” (впрочем, косвенное основание здесь есть – ревность к губернаторской дочке, с который Чичиков-“миллионщик” флиртует, ко всеобщему дамскому неудовольствию, на балу);
III.Новость, в доработанном дамами виде, разносится по всему городу: “В городской толковне оказалось вдруг два совершенно противоположных мнения… Мужская партия… обратила внимание на мёртвые души. Женская занялась… похищением губернаторской дочки”;
IV.В мужской партии, в процессе домыслов, возникают следующие образы: Чичиков – как подосланный чиновник из канцелярии нового генерал-губернатора; Чичиков – как делатель фальшивых ассигнаций; Чичиков – как беглый разбойник; Чичиков – как капитан Копейкин; Чичиков – как бежавший с острова Святой Елены Наполеон… И в довершении всего, чиновники паломничают к Ноздрёву, в сущности, богу этой, сотканной ими, языковой вселенной, который: “понёс такую околесину, которая не только не имела подобия правды, но даже просто ни на что не имела подобия” (в это время Чичиков, условно реальный, исключается, как неописуемое, из альтернативного мира, в котором теперь существует город NN и толпа его инфернальных двойников, что и позволит ему благополучно уехать из города незамеченным, хоть он и сталкивается лицом к лицу с похоронной процессией из одиннадцатой главы);
V.Смерть прокурора от, своего рода, “абсурдистского криза”: “они (толки…) подействовали на него до такой степени, что он, пришедши домой, стал думать, думать и вдруг, как говорится, ни с того, ни с другого умер”. В этом альтернативном космосе, сложенном из лжи, проживается, как видно, цикл рождения (сплетни) – смерти (персонажа), что, пускай и символически, но характеризует его (мир) и знаменует в качестве пригодного для созвездования смыслов и жизни в свете этих звёзд-миражей. Скорее всего, процессия, сопровождающая на тот свет прокурора, остаётся в этой абсурдистской языковой реальности (см. пункт IV).
В 1991-м французский философ-постмодернист Жан Бодрийяр напишет книгу эссе “Войны в заливе не было”, где поставит под вопрос интерпретацию событий в Персидском заливе, предложенную СМИ. Медиа, по мысли Бодрийяра, транслируют (или, во всяком случае, имеют такую прерогативу) альтернативную реальность, сотканную из симулякров (копий чего-то, чего в реальности нет). В 1841-м году русский писатель-модернист Николай Гоголь пишет следующее: “Сперва ученый подъезжает в них необыкновенным подлецом, начинает робко, умеренно, начинает самым смиренным запросом: не оттуда ли? не из того ли угла получила имя такая-то страна? или: не принадлежит ли этот документ к другому, позднейшему времени?.. Цитирует немедленно тех и других древних писателей и чуть только видит какой-нибудь намек или просто показалось ему намеком, уж он получает рысь и бодрится… позабывая вовсе о том, что начал робким предположением; ему уже кажется, что он это видит, что это ясно, — и рассуждение заключено словами: «так это вот как было, так вот какой народ нужно разуметь, так вот с какой точки нужно смотреть на предмет!», формулируя, между делом, феномен – проживание единого пространства в двух различных языковых реальностях, в отличных его, этого пространства, интерпретациях, которых может быть, в рамках фикции, в амплитуде между “всё” и “ничто” – математический предел, устремившийся к бесконечности и ограниченный лишь фантазией.