«Доска Дионисия» Алексея Смирнова фон Раух: поистине вольный каменщик
р.
р.
Полгода назад в издательстве Individuum, став локальной сенсацией, был издан роман Алексея Смирнова фон Раух, детектив, как его тут же окрестили в прессе, о советских спекулянтах иконами. Известный ранее как художник, основоположник магического символизма и как эссеист, в среде почитателей третьего авангарда, Смирнов фон Раух обнаруживается как первоклассный романист, фасетчато запечатляющий советский мир, через который сквозит вечность. О способах расшифровки посланий из вечности в романе «Доска Дионисия» мы и поговорим в настоящей статье.
"Деление природы на… "живую" и "мертвую" случилось только благодаря устройству позитивистских мозгов…", "Камень – живой организм…", – пишет Евгений Головин, одна из ключевых фигур мистического андеграунда 60-70-х годов прошлого столетия, как бы прокладывая умозрительный мостик из коммунальной кухни, где в соседних трёхлитровках ютятся homunculus и соленья, в алхимическую лабораторию средневековья.
В сущности, Камень, а шире – взаимодействующая с людьми «мертвая материя» – и есть главный герой «Доски Дионисия». Поэтому о персонажах абзацами ниже и будет сказано ведущие (как буквально тягловые лошадки смысла).
Три сюжета о пропавшей иконе связываются не ракурсами «ведущих», не морально-этическими, как это может показаться, установками оных (Боже упаси, эти люди пусты, как обчищенный храм) – а тихим шепотом камня, что облачается в самые пронзительные фрагменты книги.
Алексей Глебович Смирнов фон Раух, примыкавший у Южинскому кружку, к эклектичной советской метафизике, тоже разражается в романе «Доска Дионисия» трехстраничной элегией от лица, по сути, Вечности, заговорившей голосом Феди (одного из «ведущих»): "Как он мог пойти на такое страшное дело – тревожить камни?.."
Невольный каменщик Упомянутый Федор, институтский служка, прознавший о фамильном кладе и мелкобуржуазно мечтающий о шашлыках у Черного моря, главный герой авантюрного подромана, своего рода «Ограбления по…» – невольный каменщик, ангажированный на приключение не только всплывшим происхождением, но и родом службы (он палеонтолог, то есть общается с древней материей, но без особенного энтузиазма, не удовлетворяясь жалованием в 180 ежемесячных рублей).
«Авантюрные главы» представляют наибольший для широкого читателя интерес, насыщенные подробностями клюквеннического (клюквенник – это церковный вор) бизнеса, они посвящены реальности, выкипевшей из «позитивистских мозгов» – блуднически-алкогольному быту советских бандитов, перемежающемуся набегами на ветхие церквушки.
Аспид и его клика (эти, кстати, – Бледный Алекс, Воронок и другие – больше всего походят на мамлеевских метафизиков повседневности) заглушают каменный шепот вечности своей витальностью.
Оставшись наедине с фамильным имением, Федор начинает слышать: "Человек имеет корни… Твёрд, как камень – высшее определение человеческой доблести. В минуту гнева и печали человек прижимается лбом к хладному камню и получает от него живительный холод…"
"Ничего не найдут, сволочи!" – радостно и абсурдно, в свете его же недавних побуждений, думает Федя, вернее, Камень думает сквозь него.
Вернувшись домой, Федор принимает сан примерного семьянина и гражданина. Но из малодушия ли? Не эхо ли это шепота камней? Бывший не собой, но юношей Безруковым (конспиративное имя), он возвращается, подобно эллину, обретая свой дом, свой род и – вместе с этим – себя.
Безвольный каменщик Про Анну Петровну совсем не хочется говорить много, хочется назвать ее каменщиком безвольным, только служит она убитому камню, заговоренному академизмом, а еще сюжету как чисто функциональный герой-детектив.
Через нее мы ретроспективно узнаем историю рода Шиманских (Федоровы предки), частично покинувших родину, частично сложивших буйные головы в чаду революции. «Детективные главы» – по сути своей мемуарные, а детективная составляющая сводится к почти гротескному "Вы украли!" ("Тысяч двадцать, товарищ Безруков!"), в момент столкновения с Фёдором в коридоре галереи, и к архетипической роли сыщика-любителя.
Но если Шерлок Холмс, к примеру, возникает однажды как реакция на разгул Викторианских упырей, на трупы, эскадрами сплавляющиеся по ночной Темзе, на иррациональный ужас в лице неуловимого Потрошителя (миф закупоривает миф), то Анна Петровна, да, ведомая чувством долга перед храмом искусства, оказывается в отделении милиции, где её журит не простофиля Лестрейд, а гнетущий полковник Александров: "Удачно же для вас всё обошлось…". Дело же фактически «раскрывается» без помощи героини.
Подневольный каменщик Главы монаха-душегуба и еретика Ермолая принадлежат жанру, каким автор, собственно, и окрещивает свою книгу: роман-житие, что одновременно указывает и на его – Ермолая – коренную роль в тройке героев-проводников, и на бóльшую близость к Вечности-камню.
Ермолай – подневольный каменщик, ставший келейником принявшего постриг Григория Шиманского ("у масонов… своих людей не было только среди пастырей православной церкви"), а впоследствии – и связником у высших рангов русского масонства, и всё это выходит из конокрадова сынка.
Из финальной главы, из агонии Ермолая, протекающей в унисон с визионерски нарастающим гулом камней, мы узнаем в какой момент обрывается его единоличная жизнь вместе с чувствами к Насте, единственным в жизни Ермолая образчиком любви.
Земля души, признанная монахом-отступником бесплодной, уходит под застройку изнутри возводимым колодцем, однажды замуровав себя в котором, в наступившей темноте, Ермолай мечтает увидеть кавалькаду с белыми знаменами и распятиями: "Воля к смерти сильнее жизни. И ради этой высшей воли к смерти Ермолай и жил, и убивал".
Монах не верит в черта, а верит в Двуединость Бога, "в сочетание созидательных и разрушительных, сатанинских начал". Это, своего рода, извод гностицизма – подобные этим религиозные воззрения водились и у Южинцев, от которых отмыкается Смирнов фон Раух – и всецело отдаётся реставрации и росписи храмов.
Как пишет Марк Липовецкий, "очень специфическая… версия гностицизма: по-видимому, именно она и образует философскую основу русского постмодернизма (или позднего модернизма").
Ермолай инициируется в камень, он не просто говорит его голосом или в его интересах – в него врастает, становится им, Вечностью (в известном смысле, канонизируется). Он, умирая в нычке, где прежде захоранивал дореволюционную роскошь, из последних сил кидается к пулемёту, вмонтированному в крохотную бойницу со времён Гражданской войны, и даёт очередь в небо.
Эта сцена напоминает сразу о двух великих неботрясениях русского искусства:
Чеховская струна, что лопается в небе над вишневым садом с призвуком "замирающий, печальный…наступает тишина…"; Колокольный звон из «Андрея Рублева» с призвуком "Ну все... ну, будет. Ну ничего..."; Призвук же Ермолаевских выстрелов – «наступает ничего»:
"Была ночь. В монастыре ночевали… несколько рабочих… …натренированный войной слух… услышал глухую пулемётную очередь… – Брось, приснилось тебе это. Вам, фронтовикам, часто чудится. Они опять легли спать…"
Вольный каменщик «Доска Дионисия» – это роман о том, на каких частотах с нами говорит вечность и о том, в каком жанре нужно поднести к ней ухо, чтобы услышать её величие, но не оплавиться в её жаре.
Реконструкция масонского мифа, как у А. Соболева в «Грифоны охраняют лиру» или последний богоотступнический-богоискательский, как «Пламень» у П. Карпова, роман русского модернизма? Или всё-таки авантюрный детектив, или, по авторскому же определению, "антикварное житие"? Ответ на этот вопрос даётся в характеристике мастерства Дионисия, иконописца, собственной персоной появляющегося во вставной исторической новелле: "С особенной любовью он описывал кистью чудо спасения отрока-князя и его победы над татарами. Все изображения были тонкими, стройными, ясными... Дионисий хотел, чтобы его образа были устроены так же разумно и ясно, как кристалл, как цветок..."
Он слушает Вечность, слушает Камень и пишет по нему лики Господа.