Тень русской ветки будет колебаться… Ещё пара слов о набоковском Пнине
р.
р.
I. Тень ветки О романе В. Набокова «Пнин» написана уйма статей. В присовокуплённой к последнему «Корпусовскому» изданию статье набоковеда, переводчика и писателя Г. Барабтарло (положившему всю свою жизнь в том числе и на шлифовку перевода «Пнина») расходится сад тропок-тем, идучи по каждой из которых, только и успеваешь, что уворачиваться от града падающей макулатуры: статьи литературоведов, конспирологические теории; Набоковское время, его образная орнаментальность; русская эмиграция, ну и т.д.
В общем, сказать о «Пнине» что-то принципиально новое, а тем более существенное – сложно, а всё-таки изреченное оказывается по-тютчевски ложным, ну то есть каким-то недостаточным. Ну вот, к примеру, белка – один из ведущих (куда?) образов романа… В лекции одного известного ныне литературоведа впроброс прозвучало: «Белка» с испанского, например, «ardilla», но это ещё омонимично и «страсти» – «arde elle…». Ну и что?
Это может, например, направить нас в сторону размышлений о Пнинской страсти к Мире Белочкиной, дескать, когда-то Тимофей Пнин был страстным человеком, но что-то потушило в нём некогда полыхавшую энергию… И вот, нежно целовавший Мирочку под луной, он, похожий на гигантскую белку с орехом, тащит теперь к библиотечному столу коробок с карточками… А далее – спекуляции на тему того, что же всё-таки эту страсть потушило; уход в пространные размышления о судьбе русского эмигранта (наверное, всё это в романе действительно есть, но чего там только, господа, нет). То есть да, я бы поправился.
Что-то новое – такова структура Набоковских тоннелей – нароешь неизбежно, но всеми этими ключами открывать, в сущности, нечего. Дверь – разрисованный (тонко, искусно – ну, ещё бы…) холст в каморке папы Карло, его можно только порвать, нарушив целостную, как кровеносная система, структуру романа своим по-школьнически несносным выкриком из-за парты…
Я, например, могу поделиться находкой (вполне вероятно, что это никакая уже не находка, а перекладывание с места на место), связанной с образом «сферы» в романе «Пнин».
Итак, Тимофей Павлович Пнин, который и сам-то сравнивается своей «арендодательницей» и коллегой Джоан Клементс с мячиком для пинг-понга, покупает своему «водному» сыну Виктору футбольный мяч (хоть и выбрасывает его, узнав о сыновьей нелюбви к спорту). В свою очередь, уехавший Виктор присылает «водному» отцу в подарок сферический аквариум, в котором тот готовит праздничный пунш…
Можно было бы сказать, что в этой образной перекличке происходит передача пнинской самости – рыцарски неотступной в своём служении «доброму и вечному». Вся эта «сферическая перекличка» сопровождается водой, символически означившей в «Пнине» печаль. Мяч выбрасывается в дождь; аквариум чуть (n.b.!) не раскалывается в полной водой раковине. Да, не раскалывается именно по той причине, что произошедшая передача метафизического наследства – своего рода заговор этой воды-печали, её подчинение… Потому как, напомню, форма капли – тоже сфера.
…Вот, пришла отличная метафора для современного «пниноведения». Можно представить роман, как «карту вырытых сокровищ», постпиратскую такую карту, где истинное наслаждение доставляет именно что вглядывание в её графику и обнаружение «дёрнувшихся» при черчении рук.
В общем, всё изреченное – есмъ ложь, но ложь услаждающая (так задумал Набоков, если и реагирующий из-за кафедры на хулиганские выкрики, то только потому, что этого требует академический статус; грозово подхихикивающий над всеми этими экзерсисами в небесных далях:
«Но как забавно, что в конце абзаца, корректору и веку вопреки, тень русской ветки будет колебаться на мраморе моей руки».
II. Тень тени Позволю себе всё же поспекулировать…
Я читаю, а вернее перечитываю роман В. Набокова «Пнин» на излёте ноября две тысячи двадцать четвёртого года.
Что волнует меня (а я, как интерпретатор, неизбежно являюсь заложником своих внечитательских вибраций) на сегодняшний день пуще всего? Наверное, кризис коммуникации, ставший за последние годы явным, как отсутствие ноги у марафонца. Тотальная какая-то разобщённость.
В этом смысле, Пнинское одиночество в эмиграции, пребывание в стане «чужих» (эта невозможность быть включённым в сообщество подчёркивается, например, упоминаемой Набоковым сектой Шрайнеров. Помните, когда Пнин принимает их ложу за турецкое посольство?.. То есть, не может быть посвящён, нет, даже не в масоны, а в секрет, который, в общем-то даже и не секрет никакой) – одна из важнейших, как мне кажется, сегодня тем романа.
Набоков пишет «Пнина» сразу после «Лолиты», находясь в Америке не только в статусе эмигранта, имеющего в тот период проблемы с устройством на полную преподавательскую ставку, но и в роли «порнографического писателя» из английской прессы. Зная обстоятельства этого Набоковского периода, понимаешь генезис Пнина (и персонажа, и романа). Не церемонящийся обыкновенно со своими детищами: Гумберт – умирает в тюрьме, Кинбот – сходит с ума (и т.д.), Набоков не только сохраняет Тимофею Пнину рассудок, выводя его из порочного круга болезненных образов на автомобиле (начинается всё с фатальной ЖД), но и благополучно трудоустраивает в следующем своём романе («Бледный огонь»).
В «Пнине» есть сразу три Набоковских (уж об этом написано столько всего, что впору было бы, подобно профессору Пнину, утопиться в томах зол.фонд.лита…) тени.
Первая тень – Тимофей Павлович Пнин, имеющий, в общем, некоторые черты великого русско-американского писателя – это и некоторые внешние характеристики и фантастическое, к примеру, знание литературы. Но в первую очередь, Пнин, конечно же – оттененная боль.
Известно, что «n» на обложке первых изданий «Пнина» напоминала «a», выходило «pain» – «боль», то есть роман можно прочитать как болезненный вопль, маскирующийся интеллигентской ухмылкой. В этом смысле, выведение из него Тимофея Пнина походит на кровопускание (популярный метод лечения в дореволюционной, например, России).
Вторая тень – Владимир Владимирович, на тему тождественности которого Набокову также исписано куда большее количество, чем составляет сам роман, листов. Эта тень – опыт. Набоковский, собственно, опыт, рассыпанный по роману из его, Владимира Владимировича-рассказчика, уст. Весь этот антураж профессорской жизни в кампусе, невписываемость в иноязычный академический мир, ну и хитро бликующие по уголкам текста, как католический витраж, отражающий разные солнца, фрагменты, осколки набоковской биографии – был там-то, видел того-то…
Тут вот Керенский, а тут какие-то ахматовские эпигоны. В общем, В. В. потому уже ненадёжный рассказчик, что и о Пнине, и о себе повествует как бы вперемешку.
А третья тень… – тень руки, подобно тени русской ветки… Ну, вы смекнули. То есть Набоков непосредственно – как автор, как демиург, как чистая энергия текста, как рычаг сюжета, «кракающий» на моменте выезда Пнина из Уэйнделя или на моменте, когда Пнин вот-вот сойдёт с ума, проводив свою бывшую жену (всё разрешается обыкновенной истерикой).
Иными словами, это «триединство», вырастающее из одного горшка темы «одиночество в эмиграции», из одного, в действительности, человека – это как бы элегическая ария на трёх человек, исполненная одним человеком на три голоса. И Набоков-писатель, и В.В.-рассказчик становятся теми товарищами по эмиграции, которые по-своему помогают или пытаются помочь нерадивому соотечественнику, Тимофею Пнину, за них всё деструктивное, в свою очередь, перемалывающему.
Наверное, сегодня этот роман Набокова назвали бы «аутотерапевтическим», – но даже если это и так, книга рецептов не выписывает… Мало кто (есть тут такие?) сможет вслед за Набоковым повторить про «тень русской ветки», про «колыхаться»… Однако, думается мне, роман Набокова способен сработать иначе – булькнуть в коммуникационном затоне: «читатель – роман», «читатель – автор», «читатель – старый его приятель», да и даже «читатель – эта статья».