«И я вернусь в тот город Китеж, туда где вырос…» В. Соснора
Что такое Санкт-Петербург до начала XVIII века?
Прежде чем облечься в береговой гранит, и чугунный узор, и в Лахту Центр, и мурал с Хармсом – это блуждающая, сквозняком впорхнувшая с Финского залива метафизика.
Случай, в общем-то, беспрецедентный, как и сам город.
Да, любая национальная культура зиждется на национальном подвиге, который закупоривается условной «Илиадой» (как для данайцев – на триумф в Троянской войне). В случае с Санкт-Петербургом, город сам по себе (да не поймут меня превратно жители северной столицы) – воплотившийся миф, его архитектурное осмысление.
То есть Невская битва, как и Александр Невский, (а он, напоминаю, обогнал в нулевых, когда выбирали на «России-1» «лицо России» и Солнцеликого Пушкина, и Ленина со Сталиным) – случились с нами аж в XIII веке, но оросилось ими как бы болотистое ничто, город, которого нет – как спел бы Корнелюк.
Пять столетий героический миф барражировал болотистые пятна, из которых не взойти ни лавру, ни красной гвоздике. И вот вырастает по мановению сажени-руки Петровой Питер – и как запоздалое основание для тут же залучившейся русской культуры, и как следствие не́когдашней победы.
«Город, которого нет» – это известный в русском легендарном корпусе сюжет (сказание о Китеж-граде), да и светской культуры – фигурант тоже. Борхес называет, хоть о ней и принято забывать (а она есть), «Историю о поиске» одним из 4-х обобщающих сюжетов мировой литературы.
Начиная фольклорным «Найди то, незнамо что…», транзитом через Некрасовских мужичков, ищущих счастливца, – и вплоть до Юрьевской «Винеты» – персонажи рус-лит-ры что-то судорожно ищут.
Это связано (шире) с поиском русской идеи, которым озабочены как Бердяев, так и Вовчик из Пелевинского Generation «П». А невидимый город, обетованная земля – символ непустопорожности этих поисков. Так, в Винету устремляется судно «Дважды Герой Советского Союза П.С. Атенов», тип «Улисс», проект 17700 – а устремляется оно туда, потому как там «Пряжу пряли на золотых веретенах! Колокола были из чистого серебра!..», ну и так далее, в общем – пустила корни национальная идея (взошли и лавр, и гвоздика).
Санкт-Петербург, откуда якобы – из речного порта – в Любек отчаливает судно с гг. романа (с чемоданом, набитым копиями конспирологически-экстатической диссертации о Винете) – одновременно (мысль не моя, но очень точная) и самый «европейский», и самый «русский» русский город. Первое – поскольку «окно в Европу», ясно, а второе – потому что Питер – детище императорской директивы, родившееся по принципу «вынь да положь» от нечеловеческой мобилизационной прыти, являющейся одной из подпорок нашей ментальности.
90-е (а действие романа происходит акурат на рубеже веков) эту и другие подпорки подрасшатали; небывалое прежде «индивидуальное» вступило в схватку с «имперским». Точно так же в «Винете» Олега Юрьева миф вступает в схватку с воспоминанием в мыслях героя (N.B.: миф – это и есть укрощённое, «поддирективное» воспоминание).
В этом смысле Петербург, как он есть, Питерский миф (обточенный Пушкиным-Гоголем-Белым) не может стать пространством странствия/романа – такого «чучелу» как Вениамин (так зовут гг.) тут же затопчет Медный всадник или замучает Шишнарфне. Да и люди того времени, скажем прямо, слишком привыкли к свободе. Так что пространством этим самым, становится тот, другой Петербург, до XVIII века, ещё не возведённый или возведённый из чистого духа, из бестелесного хрусталя. Альтернативный Пётр в нём возникает из пучины и командует «Поворот все вдруг!», а убиенные тем самым, бандитским Петербургом, близкие оказываются живы.
Конечно, помимо прочего, Юрьевский Вениамин (как и его великий тёзка) путешествует и по волнам – берущим то выше, то ниже – мировой культуры, так или иначе осмыслявшей «морское».
Тут и капитан Ахов (Меллвилловский капитан Ахав) и советская морфлотская эстрада, бесперебойно льющаяся из его рта, но немножко им переделанная: «…плавают в серебряном тумане мертвые седые корабли…» Курс: на сколько-то сантиметров правее (или левее) от реальности; Петербург (императорский) – тот Петербург.
Он – Веня из «Винеты» – очень характерный, конечно, для эпохи ранних нулевых персонаж, еврейский интеллигент, с жажды наглотавшийся книжек, иногда сомнительного свойства, успевший поспекулировать и напрочь разочароваться в жизни. Между реальными Петербургами, «окном» и «детищем», он – как Одиссей между Сциллой и Харибдой – прошмыгивает, поскольку ни там, ни там его не ждут, как ждали, например, в Москве Веничку советского розлива. Пускай, душегубы и изуверы, но всё-таки ждали.
Этот – Юрьевский – плывёт во мглистое никуда, уйдя в окончательно демифологизированные воспоминания, по этаноловым (что также роднит Веничек) каналам другого Питера, и одичавший курсор памяти, что волнисто подчёркнуто голографичностью текста Олега Юрьева, кликает на могильные гравировки почивших. То ли на корабле – под патронажем школьного друга Исмулика – везут в Германию трупы (для экспериментов франкенштейновского толка), то ли экипаж и сам – не совсем живой.
Да, 90-е явили множество новых стратегий существования, но лишь немногие крестики на пиратских картах означили клад, а не прицел.
Ощущение, однако, тяжести в романе анестезируется афористичным филологическим юмором (в духе Одесской школы: Бабель с Беней, Ильф и Петров с Бендером и тд.) и, конечно же, преддверием Нового Года, когда путешествие к Винете, собственно, и совершается.
Новый Год – эффективное языческое идолище, стоящее посреди русского православия; странная, в общем, штуковина. Это не просто «какой-то праздник», он обнажает иллюзорность любого конфликта, простукивает самую звонкую грудную клетку на остатки душевности и зачастую, кстати, содержит в себе ответы, дающиеся по принципу «подбрось монетку», на самые тяжёлые вопросы (как у Сальникова в «Петровых»). И то, что корабль «Атенов» вплывает в Новогодний канун – очень характерно, поскольку он – как раз таки из какого-то «того» не только Петербурга, но и русского мира вообще.
И если бы, думаю, мне поручили в короткие сроки изобразить «Винету», первое, что пришло бы – корабль, наверное, размером с Питер, обильно перемигивающийся гирляндами, на котором механик Недецкий шутит в духе: «Абрам Яковлевич, а знаете, кто вы? Вы – Абрам Петра Великого! Дайте я вас поцелую!», а надо всем над этим, как луны, восходят двенадцать головок лука.